Я просто видела смерть: 7 месяцев жизни в туберкулезном диспансере

Дядя Саша

Фамилию его я так и не узнала. Но он был первым, кто меня встретил в диспансере Волочка.

– Журналистка, что ли?

И протянул руку. Конечно же, я опешила. Мужчина пожилого возраста. Само собой – спортивные штаны и футболка, тапочки. И короткая, посеребренная сединой, стрижка (позже он расскажет, что сам стрижется, машинкой, да и всех желающих тоже «окучивает» бесплатно). И глаза с прищуром. Острый, очень цепкий, но добрый взгляд.

И руку он протянул так же, цепко, стремительно быстро и как-то по-простому, дружески. При всей своей нелюбви к панибратству протянула в ответ свою. Крепко пожал и легко отпустил. И я так и осталась стоять, глядя ему в глаза. А он легко рассказывал мне про диспансер, про моих будущих сопалатниц, которых уже не один месяц знает, про начальника и врачей с медсестрами.

Бегло, шутливо, без издевки. Впечатление создавалось такое, что он здесь не лечится, не мучается, как я в данный момент, неизвестностью, боязнью за родных и друзей, а просто живет, наслаждаясь тем, что вокруг. И принимает как данность. И это будет единственный в моем больничном опыте подобный человек.

И первый человек после темного и страшного пребывания в головном корпусе в Твери, где я две недели тихо уходила в минус, с дыркой в легком, высочайшей температурой, животным страхом от увиденного и непониманием, есть ли у меня завтра? Именно он внесет в мою испуганную душу надежду, что все еще образуется, что и после такого диагноза можно и нужно жить, жить счастливо и открыто.

Видеться с ним будем не часто. Я в своей палате, с тремя молодыми девчонками. Он – в своей. Забегать будет лишь по вечерам, весь день где-то пропадая. И это при том, что режим в учреждении закрытый. Здесь свободный выход лишь тем, кто выписывается, и тем, кто покидает эти стены вперед ногами.

– Ты, что ли, стульчак купила, Верка? – обращаться ко мне он будет исключительно на «ты», причем звать так, как бабушка в детстве именовала. – Ну ты и чудила! Отломают и сопрут, зря деньги тратила только. Видишь же, контингент разный, вся вторая половина нашего этажа – хроники, и по болезни, и в прямом смысле. Загонят за десятку и выжрут. Вот и все твои траты.

– Пусть, мне не жалко. А вдруг приживется? – я все семь месяцев пребывания в разных отделениях областного противотуберкулезного диспансера старательно буду пытаться создать уют. Тащить цветы в палату и в коридор, покупать жидкое мыло для рук в общие умывальники, требовать стирки штор и ежемесячной обработки всех помещений.

– Тут накануне твоего приезда фурор был, – засмеется дядя Саша, когда в один из вечеров будем сидеть в коридоре за чаем. – Девчонки, поди, рассказывали? Всех из палаты выселили, метры перемерили, посчитали, что больше четверых класть по нормативам нельзя. Два дня наши санитарки отмывали-хлорили от потолка до пола, а мы все удивлялись ходили. Думали, что за акулу пера привезут, – и подмигнет как-то по-детски.

Эта его способность так сходиться с людьми будет меня все время удивлять. По любому вопросу к нему будут обращаться и медсестры, и санитарки, и больные. Когда нужно будет организовать субботник, а часть выздоравливающих откажется, к нему обратится главврач. И дядя Саша как-то быстро – кого шутками, кого взглядом – убедит.

Это уже после его выписки я узнаю, почему он такой живуче-оптимистичный. Рецидивистом дядя Саша окажется. С большим стажем. В тюрьме и туберкулез подхватит. Выйдет, женится на молодой красавице. За полгода вылечится, потому что стимул будет – грудной ребенок. Шабашить будет по-черному. Мы с ним еще пару раз встретимся. В Твери. Он сам меня разыщет, чтобы приветы от девчонок передать. Я буду лежать во Власьево, а он там же дачи будет строить. Как всегда веселый, оптимистичный, добрый.

Захаровна

С вопросами гигиены, санитарии и прочего в этом медучреждении, конечно, было строго. Хлоркой усыпано все – дешево и сердито. Частые уборки и постоянный ультрафиолет, убивающий все живое. Бесконечное проветривание. Но это в Волочке.


В туалет здесь можно было ходить только по ночам и парами – это я усвоила не со слов соседок по палате, а лишь наступив на грабли лично, как только обнаружила там пациентку-цыганку, вкалывающую себе очередную дозу, сидя прямо на полу, в луже мочи.

И в столовой я побывала всего лишь раз. Замасленная посуда, отвратительный запах и упавшая на грязный пол молодая пациентка диспансера (новые таблетки вызовут именно такой эффект) надолго отбили во мне охоту к еде. Волочек в плане чистоты покажется просто раем.
В этом отделении наводили порядок очень ответственные немолодые дамы, работающие здесь либо ради ранней пенсии, либо по причине близкого проживания к отделению. Тон задавала Захаровна. Как раз из таких. И жила поблизости, и на работу эту перешла ради того, чтобы пораньше выйти на пенсию. Да и доплаты, хоть и мизерные, а есть.

– Ты цветы из палаты выноси, чтобы под ультрафиолетом не сгорели, – в прокуренном голосе не совет и уж далеко не просьба, а жесткое указание, не терпящее возражений.

Сиплый низкий голос, небольшой росточек, короткая стрижка, морщинистое лицо, внутри – вечный двигатель. Разве что на перекуре ее застанешь без дела. И постоянная забота о пациентах. Кому белье напомнит сменить. Кому второе одеяло принесет. Кого насильно гулять отправит:

– Чего залежался-то, Саныч? Дуй, воздуха глотни, посиди на лавочке вон, вчера снег расчистили, с мужиками в домино перекинься. Не тухни тут, майские скоро, домой отпустят.

И снова в работу: палаты, туалеты, смена белья. Помню, поймала меня за руку в коридоре, когда я на процедуры шла:

– Ты сейчас в палате одна осталась, девчонок повыписывали… Девка ты у нас видная… Ты запирайся на ночь, слышишь?

– Как запираться? Захаровна, ты же знаешь, что замков нет, ставить их нельзя. Вон и дежурная медсестра по ночам всех обходит и велит двери открытыми держать, мало ли что…

– Запирайся, говорю. В соседнее отделение таких уродов положили, упаси Бог. Главврач справиться не может. Вчера слышала, поди – всю ночь кутили, а мы милицию вызывали. Пошли, покажу, как закрыться можно, – и быстро прошагав по коридору в мою палату, схватила стул и легко вставила его ножку в дверную ручку, намертво заблокировав дверь.

«Уродов» быстро выписали. После очередной пьянки. А привычку «запираться» я сохранила еще на два месяца. Главная сестра возмущалась на этот счет, но я не реагировала. Болезнь учит и добру, и жесткости. Болезнь, да еще такая, при которой никаких гарантий не дают, а лучшее, что обещают – пожизненная инвалидность, быстро учит ценить время.

Катерина

В чем сила, брат? Сколько ни задавайся этим вопросом, ответ найти сложно. Не в деньгах. Сколько бы их ни было, жизнь близких и годы счастья ни на рубли, ни на доллары не купишь. Я это воочию в диспансере увидела. Столько историй о любви, надежде и добре через меня прошло, что пишу и смахиваю слезы. И не в статусе.


Размеренно до одурения. Раз в два месяца обследование и корректировка лечения. И снова два месяца неведения в ожидании чуда. Вот после такого двухмесячного застоя, проштудированной от корки до корки книги по фтизиатрии и нескольких десятков научных статей на ту же тематику (а в таком заведении каждый пациент на выходе становится врачом с дипломом), проглоченной горы художественных произведений и пары профвебинаров судьба подарила мне встречу с Катериной.

– Привет! Одна пока лежишь, что ли? У меня тут подружка лежала, рассказывала мне про тебя.

– И мне про тебя рассказывала.

– Отлично! Сейчас перекурю и чайку попьем, познакомимся. А завтра давай в кино собирайся, я уже пятерых подбила.

По рассказам соседки о Катерине знали все. И не только в нашем отделении. Потому что история очень уж запоминающаяся. Выросла она при пьющей матери. В 14 лет сбежала из дома к парню. Его заботами и заботами его бабушки окончила школу. Поженились. Стала продавцом в сельском магазине работать, а он – шабашить. Когда в 19 забеременела, врачи поставили диагноз: туберкулез. Аборт делать отказалась. Таблетки принимать категорически не стала, свято веря, что все будет хорошо. И муж ее, хоть и на четыре года старше, переубедить не смог.

– Ты знаешь, это он с виду в два раза меня выше. И выглядит так грозно. А внутри… – она всегда искала подходящие слова, когда речь заходила о муже, и не находила, словно и нет на свете таких хороших слов, которыми можно его охарактеризовать. – Я как забеременела, ни полы не мыла, ни в магазины не ходила. Он мне и сейчас Алешку поднимать не разрешает. Приезжает ночью со смены и сам его кормит-одевает.

– Но почему ты сразу после рождения не начала лечиться?

– Здрасте! А Алешке каково без матери? Я его год сама растила и грудью кормила. День и ночь рядом. Каждую минуту.

– А если бы заразила?

– Да ты что? Через молоко не передается. А насчет воздушно-капельного… Я знаешь какие меры предосторожности приняла? Каждую неделю весь дом с хлоркой. Ни одной посторонней души в гости не шастает. Сама целыми днями в маске. Посуда отдельная. Мне врачи все по полочкам расписали. Ни на шаг не отступила.

Справив годик сыну, со спокойной совестью она передала его мужу и бабушке. Теперь справятся. А сама легла в диспансер, на таблетки, готовиться к операции. Понимала ли она, чем рисковала? Думаю, понимала. Своей жизнью. Одно легкое за время беременности и кормления сильно запустила без препаратов.

Прогнозов врачи не делали, настаивая на операции. Но стойкости этой 21-летней девчонке было не занимать. И перед переводом в Москву, куда Катерина спокойно и с уверенностью, что все будет хорошо, отправилась ложиться «под нож», она вновь продемонстрировала всем нам свой железный характер.


Как говорится, куча «побочки», с которой нужно свыкнуться, дожидаясь конкретного результата анализов. Пьешь, что дают. Горсть таблеток, возможно (и это слово в данном случае ключевое!), некоторые из них и убивают палочку Коха. Но еще они «убивают» печень, почки, сердце, желудок. Тошнота, странные запахи, головокружения.

Через все это проходят все пациенты диспансера. Вот и Анна – мать-одиночка, Катина соседка, как и все мы, начала этот путь. Через месяц она похудела на 10 кг, перестав есть, ходить и спать. Мы усиленно таскали ей домашние котлеты, а она не менее усиленно умирала на наших глазах.

Катерина встала в позу, заявив лечащему врачу, что препараты нужно менять.

– Найдите ей что-то более щадящее! Ну, не идет ей лечение, сами же видите! Отмените рифампицин!

– Больные раком принимают все, что пропишут, а вы тут вечно правду ищете! И все всегда знаете! – резанул доктор. – Пока результаты не придут, лечение менять никто не станет.

Спасибо главврачу, до которого Катя тут же добралась. Отменили только эти таблетки. И уже через неделю началась положительная динамика. Когда после операции в Москве, а было это через месяц после демарша, Катерина звонила мне узнать, как дела в диспансере, я передала трубку Анне.

– Не знаю, как ты угадала, Кать. Но спасибо тебе. Анализы вчера пришли. Рифампицин мне не помощник, только вред наносил.

На самом ли деле проблема в препарате или на Анну, впрочем, как и на всех нас, повлияет Катина настойчивость? Но еще через месяц, как только врачи убедились в хорошей физической активности, а свежие снимки подтвердили почти полное излечение, Анну выписали для продолжения лечения на дому.

Марина

Имени ее я не знала. Но почему-то мне хочется называть ее Мариной. Она не была пациенткой. Она была женой пациента. Жены пациентов, их мамы, сестры – это вообще отдельная тема. Женщина всегда остается матерью. Даже в опасности. Даже для мужа или отца. Она защищает до последнего. Так природа устроила. Вот и Марина была в диспансере денно и нощно.

 
А человек уже почти не дышит. Кашляет кровью. Ходит под себя. Кому, кроме близких, он нужен?

Пациенты поговаривали, что официально они не расписаны. Только она сидела рядом. И держала за руку. И кормила с ложечки. И спала в промежутках между его бодрствованиями в коридоре на диване. Сидя. На ночь она уходила. Так поздно, как разрешит дежурная сестра. Опять же по слухам, сама она была не из Волочка, поэтому снимала где-то неподалеку комнату.

Весь день в палате или возле нее – палата-то мужская, пациентам тоже приватности хочется. Тихое «Здравствуйте!» каждому проходящему. Спокойные уговоры докторов с просьбой не гнать ее. И так неделю.

Эта будет та самая неделя, на которой я решила «бежать» из Волочка. Снова в Тверь. Потому что четыре месяца не дали ожидаемого результата. Потому что лечение нужно было кардинально менять, а местные доктора на это так и не решились. И потому что я наблюдала эту печальную историю любви к угасающему человеку, что неимоверно внутренне вымотало.

Уехала из диспансера я в тот самый день, когда Маринин муж умер. Плохой знак, но моя машина отъехала в момент, когда тело в простыне заносили в «газель». Я отвернулась. Не от страха. За происходящим как-то отстраненно-потерянно наблюдала Марина. Я просто не смогла смотреть на ее худенькую фигурку с опущенными плечами.

Оленька

Ей было за 60, и ее было много. Во всем. В теле. В громкости. В словоохотливости. В приказах. Поступила она в нашу палату, где я провела три месяца после перевода из Волочка, на самых последних неделях моего лечения.

Что у Оленьки саркоидоз и она совершенно случайно попала к нам, мы узнали, как только она вошла в палату. Что кровать здесь ей не нравится и хотелось бы перелечь к окну – тоже. Что привезли ее сын с невесткой, которые уже завтра ее наверняка заберут из этого ужасного места, она говорила через каждый час. Ее не устраивала еда (и с этим были согласны все пациенты отделения во Власьево). Ей не нравилось постельное белье (мы привозили свое собственное и не пользовались тем, что предлагали). Ее напугал туалет и отсутствие душевой (со временем учишься ходить в клозет сразу после уборки, когда он чист, а мыться прямо в раковине в палате или сбегать на выходные, чтобы принять ванную дома и почувствовать себя человеком).

Она вынуждена была лежать на четвертом этаже, и этот факт ее тоже сильно возмущал (а вот с этим мы были кардинально не согласны, ведь это было «чистое» отделение, куда не клали асоциальных граждан, здесь было много молодежи).

Оленька громко заявляла обо всем, что ее возмущало, параллельно выдавая тот же текст по телефону своему сыну. И если мы – шесть женщин в возрасте от 21 до 60 – с пониманием относились ко всем этим истерическим капризам (сами прошли через первые шоковые недели пребывания в учреждении закрытого типа), то сын отнесся иначе.

Уже на второй день, когда Оленька решила, что выходить к столу она не будет, лучше есть в палате, сын отвечать на ее телефонные звонки стал реже. На третий день, когда Оленька плача умоляла доктора выписать ее домой, ведь невестка наверняка уже всех кур погубила, сын лишь раз позвонил, и только после того, как доктор написал ему СМС с просьбой почаще разговаривать с мамой. А на четвертый день к вечеру Оленька слегла, отказавшись ужинать. И замолчала, что было, наверное, страшнее всего. Она просто лежала и плакала. И вколотое успокоительное ей не помогало. Как и телефон, сжатый в руке…

– Слушайте, ну ни в какие ворота уже, – возмущалась дежурная медсестра. – Что за сын-то такой? Ну, мать – не сахар, застроила всех дома, видимо. Но он даже на звонки доктора не отвечает! Они ее сюда на ПМЖ привезли, что ли?

В ночь Оленька перестала реагировать на происходящее. Совсем. Хрипела. Иногда стонала. На нее надели памперс, как бы переводя из ранга человека разумного, человека самостоятельного, человека с будущим, в человека без перспектив. Мы периодически сидели рядом, держа ее за руку, в которой торчала игла от капельницы. И со всех своих телефонов названивали ее недоступному сыну.


Врачи диагностировали инфаркт, но спасать пациентку никто не спешил. Запросы в кардиологию областной не дали результатов. Точнее, так – врачи дали советы, но приезжать и уж тем более забирать пациентку из противотуберкулезного диспансера никто не собирался.

А на шестой день Оленьки не стало. Я вошла в палату, когда все отправились на прогулку после завтрака. В отделении летом невыносимая жара, а теперь, когда в палате находился лежачий человек, запах был просто невыносим. Девчонки открыли все окна и дверь, чтобы устроить сквозняк, и ушли на свежий воздух. А я заглянула, чтобы забрать телефон.

Именно в этот момент у Оленьки начались предсмертные конвульсии. Она лежала – большая, светлая, с грязными волосами и заострившимся на фоне огромных темных кругов вокруг глаз носом. Под нечистой простыней. Хрипела и содрогалась. Я впервые видела, как умирает человек. Я точно знала, что ее уже не спасут, потому что нет в диспансере никаких реанимационных аппаратов. Больные туберкулезом уходят на тот свет без попыток на второй шанс. И все же.

– Она умирает, Юрий Александрович.
– С чего взяла?
– Конвульсии.
– Все-то ты знаешь.

И он побежал за мною, и делал ей непрямой массаж сердца. И я хорошо понимала, почему он не делает искусственное дыхание.

– Вера! Уйди! И так слишком много видела. Все. Отмучилась она. 9.12. И позови дежурную сестру. И своим скажи, чтобы три часа не заходили. Когда сестры ее унесут и все отмоют тут, тогда и придете.

Но сестры ее не унесли. Унесли тело, когда оно остыло, парни из соседней палаты. Сестры, как обычно, быстро «рассосались» по домам. «А кому охота трупы на себе за такую зарплату таскать да унитазы за вами мыть» – этот постулат в Твери я слышала не раз. И мы четыре часа ходили под окнами диспансера. Меня трясло. Девчонки бурно обсуждали. Я стойко молчала. В моей жизни не произошло трагедии. Я не потеряла близкого человека. Я просто видела смерть и четко осознала, насколько мы беспомощны и скоротечны. Насколько смерть обыденна и не страшна. И почему-то именно это больше всего и пугало…

А потом я вылила свои эмоции на начальника диспансера. Палату нужно было дезинфицировать, а медсестер не было. В обязанности дежурной медсестры это не входило, и она предложила нам «почистить» палату самим. Взять перчатки, маски, ведра и тряпки, промыть стены и окна, протереть все кровати и тумбочки, сменить все белье, обработать помещение с помощью ультрафиолета и проветрить его. Все по инструкции. Правда, написанной для медиков, а не для пациентов.

Но Игорек (именно так уничижительно в диспансере прозвали начальника пациенты) с улыбкой развел руками. Это бесило. И улыбка. И бессилие от сознания, что палату мы будем мыть сами.

Мы не обедали. И даже не ужинали. Жара. Смерть. Несколько часов простого, но тяжелого труда. Ночью мы не спали. Все шестеро. Лена «первая» – бабушка троих внуков, живущая где-то в Конаково. Ее телефон никогда не умолкал. Лена «вторая» – продавщица одного из тверских магазинов, бесконечно добросердечный человек, вечно попадающий в печальные истории.

Наталья – молодая, необычайно красивая и сказочно глупая девушка-парикмахер. Любительница пива и парней. Даже в диспансер после выходных она умудрялась прибывать навеселе и с синяком под глазом.

Светлана – повар из Вышнего Волочка. Тихая. Пугливая. Ее работодательница настаивала на ее увольнении из ресторана, и мне стоило немалых усилий убедить Свету, что это незаконно. Анна – администратор отеля, умница, спортсменка, красавица с двумя высшими образованиями и женихом.


Мы молча смотрели в потолок и, уверена, думали лишь об Оленьке. Мы видели ее деятельной и капризной, полной уверенности в своей значимости и планов. Мы видели ее забытой и разбитой. Всего лишь шесть дней в нашей многомесячной жизни в диспансере. Нет, не изменивших мир. Но сделавших его благодаря этой смерти… Ярче? Желаннее?

Доктор

– Ты, что ль, журналистка?

«Где-то я уже это слышала», – промелькнуло в моей голове. Передо мною в смотровой – голом белом кабинете с голой кушеткой, голым столом и двумя стульями – сидел пожилой мужчина в очках и белом халате. Нога на ногу, руки сложены на коленях.

– Знавал я одного журналиста. Лечился он у меня. Да и сейчас лечится. Форма хроническая. Так вот он одну лишь книгу за свою жизнь-то и издал. Сборник статей. А ты книги издаешь?

– Нет.

– Жаль, я почитал бы, – голос его был строгим, и я все не могла понять, шутит или нет. – Правду-матку говорить буду, ты же – журналист, зачем врать-то? Так?

– Само собой.

– Вот и хорошо. Лечение твое четырехмесячное не было удачным. Это моя точка зрения. Все это время потрачено впустую. Лекарства подобраны неправильно. Из четырех препаратов лишь один помогал, самый слабый. Так что вылечили тебя за этот срок всего на 15 процентов вместо 100. Говорю честно, время упущено. Другие три препарата будем переназначать.

Почему так долго ждали результатов на посев – не знаю. Но болячка твоя сложная. Где такую подхватить могла, ума не приложу. Препараты будут сильные. Ты порядок приема знаешь, режим знаешь, захочешь – выберешься, но полного выздоровления не обещаю, возможна хроническая форма.

Каждое произнесенное им новое предложение вбивало меня в землю. Я прямо чувствовала, что по щиколотку вросла в пол, потом по колено, и вот уже по пояс. К правде я всегда готова, но до сих пор ее почти не было. Вечно бегающие глазки лечащих врачей, что все идет по плану.

И так и оставшийся без ответа вопрос «Почему так долго нет посевов?» И разговор в кабинете главврача областного диспансера на тему «Давно лечусь, а улучшений на снимках почти нет». Я сама напросилась на перевод меня в другое отделение и на смену доктора. Потому что мое лечение в Волочке стало превращаться в рутину, врачи начали избегать бесед со мною, а я настойчиво хотела жить, причем без инвалидности.

И вот она – правда. Время упущено.

Доктор смотрел мне прямо в глаза. Он и текст вбивал мне именно в них. Открыто. Теперь он молчал. И я молчала.

А потом задала трусливый вопрос, хорошо зная на него ответ, я этот ответ уже много раз слышала:

– Это еще на сколько месяцев? Два? Четыре?

– Я не Бог, может и на полгода, может и на год. Тебе что важно: вылечиться или побыстрее отсюда выбраться?

    Важно было вылечиться. Смириться было трудно. Но я смирилась. Вернее, не так. Я приняла его слова, но не смирилась. Очень хотелось жить. Полноценно. Без страха за свое собственное здоровье и здоровье близких мне людей.

Начался новый этап лечения. Новые люди, новые законы. Новые попытки «облагородить» все, что было вокруг.

А Юрий Александрович наблюдал за мной. Отделение на 4-м этаже было его. Считалось чистым. Меня сюда перевели «по блату». Я сама себе сделала этот блат, добившись посещения главврача облдиспансера.

Он меня тогда спросил:

– Не боишься из тихого и уютного Волочка во Власьево перебираться? Знаешь, кто там лежит на первых трех этажах? Одни хронические больные да пьяницы. Милиция каждый день бывает… Но есть доктор, очень хороший, и отделение у него особое.

И это действительно был Доктор. Наблюдал за мной он недели две. Как колотило от новых препаратов. Как каждое утро уходила в небольшой парк у отделения, где занималась уже привычной для меня гимнастикой Стрельникова, сначала одна, потом с соседками по палате.

Как категорически не разрешала делать забор крови из вены, пока медсестра не меняла перчатки – в отделении лежали больные со СПИДом и гепатитом С, как требовала еженедельной смены белья и поругалась со старшей медсестрой, когда узнала, что накрывать на столы в отсутствие заведующего отделением она просит больных.

Наверняка на меня жаловались, наверняка многое в моем поведении не устраивало моего нового доктора. Но я выживала, как умела. А Юрий Александрович ежедневно утром и перед обедом обходил палаты. Пугая моих соседок циничными, но правдивыми замечаниями. Его боялись. К нему хотели попасть на лечение.

Как-то незаметно от общения между пациенткой и врачом мы перешли к обсуждению книг. Потом – искусства. Любитель и ценитель Кустодиева, он задавал мне вопросы, на которые я не знала ответы. И он давал мне время на самообразование. Я с интересом наблюдала за этим почти 70-летним стариком, его манерой держаться открыто и принципиально честно и с пациентами, и с подчиненными, и с начальством.

– В чем счастье? – задал однажды он мне вопрос. Сколько же времени ушло на поиски ответа? Все три месяца, что я провела в отделении Попова.

– Садись. Как ты? – это было второй раз за наше знакомство, когда Доктор обратится ко мне на ты. Первый раз он сказал «Вера!», когда умерла Оленька. И вот теперь, в его белом кабинете, с голыми стенами-кушетками-столом.

И тут же продолжил:

– Счастье в востребованности.

– Разве? Так просто? То есть в семье?

– Почему именно в семье? Возьми бомжа. Разве он не может быть счастлив? Да, у него нет дома и работы. Но есть щенок. И он несет ему вечером кусок хлеба. И пес благодарен ему за эту заботу. Банально? Возможно. Или одинокий человек, состоявшийся в профессии, объединивший вокруг себя деятельный коллектив, создавший что-то новое и полезное. Разве он не счастлив, потому что востребован?

Я только слушала, не отвечала. Он вел монолог сам с собою. А я ждала. Потому что должна была услышать что-то большее.

– Ты знаешь, что пришли твои результаты? Ты знаешь, что ты одна из тысячи, с кем случилось чудо. Настоящее. Поверь. Уж я-то в этом разбираюсь. Еще пара месяцев дома, потом санаторий. И все! Никакой инвалидности. Никаких операций. Все чисто настолько, что твоя болезнь никогда даже на снимке при флюорографии не отразится. Ты понимаешь, что я сейчас тебе говорю?

И я понимала. И про Чудо. И про счастье. И про настоящего Доктора.

После моей выписки он ушел на пенсию. Я узнала об этом через месяц, когда позвонила ему в диспансер. Трубку взяла заведующая. И она очень по-доброму мне рассказала про Попова. Про его уход.


Я не знаю, жив ли мой Доктор, здоров ли. Мы не обменивались номерами, хотя могли. Я знаю, что вылечилась Катерина. И что заболела туберкулезом Захаровна. Я давно растеряла все контакты с теми, с кем свела меня судьба в тот период. Впереди был новый этап – адаптации, наполненной страхом общения с людьми. Такое случается после длительной изоляции.

Но все эти встречи, все люди, прошедшие через меня, сделали меня… Сильнее? Добрее? Честнее? Возможно. И я так и не знаю, в чем смысл жизни и прав ли был Юрий Александрович, говоря, что счастье в востребованности. Но я продолжаю искать ответы на эти вопросы.

SOURCE: http://www.pravmir.ru/