Пусть весь мир побежит свечечки ставить – а я останусь

Это история о человеке, который очень не любил… э-э-э, даже как-то и не скажешь сразу, что именно. Слово надо подобрать… Христианство он не любил, ну или веру вот эту всю, или, может, традиционность, посконность, босоногость эту белоголовую, церквушки у реки, рубашки до колена…

Едва коснется этого (а касалось часто, потому что это было то время, когда в России как раз началась эта тема, и не просто начиналась, а даже входила потихоньку в моду) – так и начинало пахнуть ладанной духотой, в сенях сознания и детской его памяти шевелились какие-то темные бабки, сгорбленные и суровые, а в самых-самых углах темнели иконы с яростными глазами. Ни бабки, ни образа на людей при этом не походили.

Человек работал инспектором общепита (давайте-ка и звать его будем Инспектор), ездил повсюду с проверками и, сказать по правде, на тараканов или какие-то иные нарушения он натыкался даже реже, чем на все ту же веру: то у водителя в машине на приборном щитке тройной, сигаретой прокажденный, складень из картона, то у директора ресторана крест на цепи во все пузо, то скатерки «постненьким» уставят ради высокого гостя – и такие улыбки при этом состроят, что Инспектор удивлялся, как у них еще рассольник не закарамелился. А уж когда в каком-нибудь приюте деток выводили на показ, личики-яички, щечки масляны, глазки васильковы – тогда он разворачивался да и уезжал, лишь подмахнув бумаги. Ну их, в самом деле.

И еще придумал он для себя так: буду против. Пусть весь мир побежит свечечки ставить – а я останусь.

Соседка додельная в квартирку стучит:

– Почто стирку затеяли, седни девица косицу не плетет…

– Ах, не плетет, – закипал Инспектор, – ну так стирки мало, пойду еще машину поремонтирую, пойду остатки снега вон счищу с козырька… Чего бы еще поделать, раз девица-косица у нас тут?..

И работал каждое воскресенье (и в другие исконно-русско-православные праздники) обязательно, из-за чего слыл ценнейшим кадром – всегда мог подменить коллег, верою живущих. На Пасочку – все на кладбище, яички на могилки покрошить, а он – молча, упрямо – месит весеннюю грязь колесами своей «восьмерки», пробирается в дальние районные места: а вот вам в воскресенье проверка!

– Где у вас, уважаемые, повар? Напился ради светлого праздника? А будите! Не знаю никаких праздников.

Инспектор был человек обстоятельный и войну православию (слово-то какое! сытое, умытое, румяное…) объявил не на шутку. До первой звезды нельзя? Ну тогда с утра не только обжираловку, но и выпивку хорошую устраивал себе Инспектор. Великий пост?.. Во-о-от когда мясу самое время! Милостыньку бабулечке подать, у храма Божьего просит? Нарочно, губы сжав, глядел мимо: навстают к воротам, не пройти по улице рабочему человеку. А перед прощеным воскресеньем завел себе обычай с начальством в хлам лаяться. Нарочно даже претензии копил иногда, чтобы прям накануне их все вывалить по-честному.

Чтобы все было еще честнее, Инспектор купил и проштудировал Библию, а следом – и кучу книг с названиями, от которых так и веяло бородатой тугодумностью: был тут и «Типикон», и «Минея», и «Часослов» и даже «Требник», чтобы уж знать так знать – а еще, чтобы, хотя бы лишь намек учуяв, сразу спиной повернуться. Он и на службы сходил – не за один и не за два года, зато на все – и простоял их спиной.

Стоял любые долгие службы, и ясно-зимние, и травяные, и темно-весенние, и яблочно-зеленые, прожигая входные двери взглядом, и лишь тогда выходил (точнее, пробкой вылетал), когда говорили выйти оглашенным, потому что оглашенным как раз и не был – те, темноликие, согбенные, еще в детстве подсуетились и окстили.

***

И вот однажды в Рождество, когда все, как полагается, отдыхали и веселились за столами под елками, вызвался наш Инспектор ехать за дальнее село, проверить один дом престарелых. Тому дому было уже лет пятьдесят, и собирал он одиноких стариков с десятка совхозов. Там они на совхозные деньги и доживали свой век. Как раз время проверки подошло, Инспектор (одевшись в черное, потому что Рожество в белом встречают) с утра выехал, к вечеру до этого самого дома престарелых добрался и был встречен степенной делегацией бабулек. А между тем начинало мести, сначала слегка и как бы у самой земли, а потом буря подняла седую голову и стала сыпать уже не на шутку.

Пока Инспектор буровил профессиональным взглядам все углы на кухне, машину его занесло по крышу. А когда бабули, преодолевая его сопротивление, силком потащили его к столу – в котельной что-то ухнуло, гавкнуло и заревело. Старая труба не выдержала стужи и прорвалась. Была суета с ведрами, оханья, грохот, тряпки… Инспектор плюнул и остался в приюте до утра: сперва чинил трубу, потом раздавал валокордин сомлевшим старушкам, потом ел на темной кухне нарочито постно: сухарь и чай. Рядом на столе под бедным полотенчишком истекали запахом печеные окорочка – вернее, то, что от них осталось после рождественской трапезы.

Окорочка эти были американского происхождения и считались роскошью: вообще дом престарелых был беднейший, как и создавшие его совхозы. Бабулек было около двадцати, и ни одного старичка, а присмотра за ними и вовсе не было никакого (только раз в две недели приезжала медик Николавна, раздавала кому что прописано и спешно уезжала). Поэтому в доме накопилось кой-какой мужской работы. Да и не только мужской: перво-наперво с утра Инспектор вымел весь приют и помыл полы – делать это в рождественскую неделю запрещалось, а то щастье из дому уйдет. Бабки, вот по счастью как раз, с приметами не лезли – не то сами не знали, не то под руку не хотели говорить.

Потом оказалось, что численники в доме показывают разное: часть бабушек были уверены, что Рождество сегодня, а часть – что вчера. Следить времена и сроки им было не по чему – телевизор у них украли трактористы, а радио сломалось еще осенью. Инспектор ужаснулся и выправил все календари, оторвав листочки до нужного числа. Для него путаница в датах была непереносимой: а ну как получилось бы, что праздник, а он празднует? Ну, не работает, в смысле…

– К примеру – Пасха, – рассудил он перед старушками. – Как вы узнаете?

– Дак неоткуда знать-то, – вздыхали те. – В численнике нету…

Инспектор, любивший доверять себе, а не внешним источникам, умел исчислять Пасху без церковных подсказок – по полнолуниям. Он посчитал и зачем-то отметил бабулькам Пасху, обведя красное воскресенье в численнике дополнительным чернильным кружком.

– Вот, – сказал он, и все согласно закивали. – В этот день работать нельзя считается. А я думаю, ерунда это! И эти яйца с водкой на могилах – ерунда!

– Дак Паска, Паска… А нонче святки, – сказала одна бабушка.

– Святки! – сразу взорвался Инспектор. – Когда вокруг столько дел! Вот напущу на вас комиссию!

– Дак нам женихов приворожить необходимо, – серьезно сказала на это одна из старушек.

Увидев, как вытянулось лицо Инспектора, она и прочие бабульки засмеялись и принялись пихать друг друга заштопанными локтями. – Шуткуем мы! Знамо дело, работать надо!..

И Инспектор продолжал работать, потому что уехать он не мог: дорогу за ночь покрыло двухметровым слоем снега, машина вовсе утонула в нем, – а метель все не прекращалась.

– Ерунда эти все гадания-ворожения, – злобно ворчал Инспектор, сколачивая разлезшиеся от старости стулья и завинчивая древние железные болты на кроватях-клетках. – Ерунда!

Тут он услышал, как кто-то плачет. Все были в зале, вязали, а одна бабулька, как оказалась, сидела в спальне, на своей кровати под пологом, и расстраивалась.

– Дак куренка хочу, – призналась она Инспектору. – А не постимшись – нельзя. И вчера не стала разговляться… А порадоваться хочется…

– Ну вот еще! – возмутился Инспектор. – Предрассудки какие, не стыдно вам? Идите и ешьте курицу прямо сейчас!

– Дак нельзя поди, – сказала бабушка опасливо.

– Можно! Посты эти все – просто обряд! Предрассудки!

Бабулька мучилась, косилась на иконы (которые Инспектор не видел принципиально), вздыхала.

– Ладно! – гавкнул Инспектор. – Ваш Иоанн Златоуст писал про это! Что «постившиеся-не постившиеся»… Знаете?.. Слыхали же!..

Старушка несмело кивнула.

– Ну вот идите уже ешьте курицу, – наступал Инспектор грозно. – Работники двенадцатого часа! Огласительное слово… все, бегом!

Бабульку и ее печаль сдуло.

– И сами не знают, чего боятся, чего думают, – ворчал Инспектор полчаса спустя, заменяя участок гнилого пола в углу общего зала. – Вы бы хоть слушали, чего в церкви читают. Хоть бы знали…

– Дак Иннокентьич, какая церква? Кто нас повезет?.. И радио нет давно. Буди у нас вон Митрофановна почитает когда святое слово. Седни вон хотите, дак прочтем вечером.

– Уеду я вечером, – пробормотал он сердито.

Но остался. Снега стало еще больше, и около восьми вечера оборвало провода.

Сидели в потемках, вздыхали. От бабулек шли волны лекарственного, травяного, тряпочного запаха. Инспектор топил печь по всем правилам безопасности и грел на ней воду и остатки «ножек Буша». Анатольевна толкла пюре, Васильевна гладила кошку. Митрофановна принесла страшно старую книгу.

– Да не когда лукавый сопостата совет срящет, и препнет ю во тме, – запиналась она.

И Инспектор, слушая ее бессмысленное, неосознанное чтение, вспомнил, что когда-то читал о бабках, «верующих желудком», и о бабках, ставящих свечку равно и Святому Георгию, и змию.

Вы же ничего не понимаете, хотел сказать он, ибо знал все: это – из субботнего, вечернего, не в тот день читаете. Что вы вообще понимаете, хотел спросить он громко, на весь темный зал, – но деловитым ответом донеслось до него ясное, простое:

– О в море плавающих. О в немощи лежащих…, – молилась Митрофановна. – Родители наши… рцем и о себе самих.

И дальше снова ахинея: грады наши, обители сии… темнота, отсвет пламени из печурки, белые, изогнутые окорочка и темная картофельная толкушка.

– Завтра уеду, – обещал Инспектор и не уехал, а стал с утра чинить провода. Бабульки стояли под ним и его столбом в виде кружка, едва различимого в метели. А голоса их и вовсе не были слышны из-за воя снежного ветра. Починили. Выпили по капельке – от мороза. Разрумянились…

– Сегодня читают вот это, – сказал Инспектор Митрофановне. – В церквях этих ваших. И Евангелие вот от сих до сих… И Деяния, вот закладка. Сами не знают!.. Вот чего вы так?

В глазках старушек проглядывало почтение. Они подозревали, что Инспектор – кто-то вроде батюшки, ну, может не совсем, а может – и совсем.

И, когда он зарычал на «ердань», согласились: да, пустой обряд, баловство ледяное. А что тогда взамен?

Инспектор молчал, бабульки вздыхали. Ответ был разным. Он думал – пустота и работа. Они… а они просто сидели в зале или на кроватях, что-то штопали и шили, иной раз и пели, да заботились о кухне.

Прошла неделя, и две, и три. Холостой и нелюдимый Инспектор знал, что его не потеряют – разве что начальство, ну и пусть. Ни снегоход, ни трактор ни разу не добрался до приюта, засыпанного теперь до крыши. Жили вместе, и было неплохо, и впервые не от чего было бежать. Жизнь была проще, чем у кошки, и она была тихой, засыпанной снегом. Лишь время от времени Инспектор взрывался на очередную старушечью глупость, перебивал, доказывал, поправлял – даже правило, которое они бормотали, разъяснил, растолковал, сдерживая отвращение перед самому непонятными, созданными словно для бездумного бормотания словами…

И по их драгоценным книгам решительно черкал ногтем – от сих до сих сегодня… Да не спеши, и так бормотня. Две книги он со мстительной, темной радостью сжег в печке: они достались бабулям от пришлых сектантов и состояли в основном из комиксов, в которых Иисус в белом хитоне улыбался, как американский президент.

А, и кстати, «ножек Буша» было еще очень много на леднике. Если учесть, что старушки собирались весной поститься, а Инспектор – жрать мясо в три горла, хватало как раз. Вообще и картошки хватало, и даже две бутылки водки оставались…

***

Беда была нежданной. С утра только все занимались своим: чего-то не поделили Ираида и Михална, закончила вышивку («Сиреневый сад») тихая серая старушка без прозвища, трещала печка, сверкал, переливался под солнцем снег, все такой же непроходимо глубокий…

– Иннокентьич, Петровна помирать собралась…

Она лежала на своей кровати, тихо плакала – очень тихо, совсем безутешно.

– Ты ж ученый человек, Иннокентьич, – еле расслышал он. – Вишь, время всякое было. Не окстили меня. Неокщенной помирать…

– Это предрассудки! – хотел выкрикнуть он – но разве можно крикнуть такое в умирающее лицо? И Инспектор молчал.

– Машину откопать, привезти батюшку, – шелестело по углам, хныкало из-под руки. – Батюшка покстит.

– Не откопать, не завести, – сказал Инспектор тяжело.

И Петровна плакала, остановившись на самом страшном в жизни пороге. И не было у нее надежды – этой ее глупой, предрассудочной, суеверной, посконной, босоногой надежды. Такая глупость, такая безнадежность…

Зло накатывало на Инспектора, зло и давнее презрение, и еще – знание. Он ведь знал, как надо.

– В крайних случаях разрешается, – сказал он отчужденно, увиливая от взгляда Петровны. – Мирянину. Вон Митрофановна окрестит вас.

– Иннокентьич, – проплакала Петровна. – Ты поксти. Самый книжный ты у нас и золотой.

– Нет, конечно нет! – взорвался он.

Плачущая тишина поглотила взрыв, как снег. И долго не было ничего, кроме нее, пока Инспектор не сказал:

– Несите воду.

“Крещается раба Божия Надежда”…

Под вечер поднялась метель. Она плыла перед глазами, меркла в голубых сумерках, водила по полю широкие поющие столбы. Инспектор был пока один – стоял на холоде, на крыльце, и глаза его застилал снег.

В крайних случаях, если нет священника, крестить может и мирянин. А если нет воды, Таинство Крещения можно совершить и песком.

Я – песок. Сухой бегучий песок, думал он. Он впитывает и впитывает в себя воду, сколько ни лей, и остается сухим, фильтрует ее, и остается безжизненным. Очень долго.

Но не навсегда сухим, наверное. Откуда-то же взялись леса, и джунгли, и зеленые луга. И даже это снеговое поле – белая поющая вода. Твоя вода, Господи, Твое поле, и мы все – Твои.