В непредставимом начале человеческой истории человек отпал от Бога — Библия рассказывает об этом через образы змея и Древа познания добра и зла. Так вся целокупность мира исказилась, в том числе и секс.

Думается особую «важность» секса можно объяснить следующим образом. В общем виде грехопадение впустило в мир грех и смерть. «Сверху» человеческого это означает отрыв от Бога. «Снизу» человеческого это означает отрыв от природы. На «среднем уровне»: отчуждение людей друг от друга. Но в Эдеме не было других человеческих отношений кроме отношений супружеских (сексуальных). Т. е. секс пал в «первую очередь».

Человеческая история — это история спасения человека и мира. Это спасение произошло во Христе. Соединяясь во Христе, образуя Церковь, люди спасают себя — и сексуальную сферу тоже. Секс в «спасенном» виде — это форма любви.

Человек любит всем своим существом — душой и телом. Любовь — не платонически-романтический союз душ, но, как говорит Библия, «единая плоть» — в том числе и единство тел. Секс — выражение любви. Грехом он становится в том случае, когда не становится выражением любви, когда с человеком обращаются как с вещью.

Возможен и другой путь кроме брака-любви — воздержание. Оба пути равночестны и спасительны.

Публичный секс и тайная религия

Все это, однако, общие слова. Важен контекст: наша культура как никакая другая много говорит о сексе. И это важный сигнал, что с сексом в нашей культуре что-то не так. И тот факт, что и мы начали этот разговор, лишний раз подтверждает: современная культура диктует говорить о сексе.

Мы живем в удивительное время смены позиций секса и религии. Когда-то секс был частным делом, а религия — публичным. Сейчас же видим целые секты разных видов сексуальных практик, парады их представителей, посвященные им университетские дисциплины и ток-шоу, секс-руководства, клубы и тренинги. Наша эпоха поражает не размахом разврата — здесь мы отстаем (пока еще?) — но унылой институционализацией секса.

Одновременно с этим, публично выражать свою религиозность сейчас — если не запрещено, то уж точно неприлично. Непристойное наслаждение ныне получает молитвенник, стыдливо спрятавшись в келье. Пока по телевизору скучно и рутинно рассуждают о сексе, кто-то втайне испытывает мистические экстазы.

Почему так случилось, лучше почитать у Фуко и Лакана, а мы остановимся на простой констатации: «с сексом что-то не так».

С сексом что-то не так

Согласно психоанализу человек — «животное, разучившееся заниматься сексом». Животные не рассуждают о сексе, не пользуются презервативами, не ходят к психоаналитикам. Животное не способно воздерживаться от секса и не считает воздержание ни святостью, ни ханжеством, ни изуверством. Животное не объясняет детенышам, как они появились на свет. Лишь для человека секс — проблема.

С сексом что-то не так. Во-первых, его стыдятся. Или стараются не стыдиться. Стыдятся или как чего-то плохого, или как самого дорогого, как самого нежного и самого мерзкого. Во-вторых, вспомните изнасилования, педофилию, вуайеризм, эксгибиционизм и прочие вещи. В-третьих, подумайте о себе. Нет человека, который бы не переживал стыдную тайну секса в себе.

С сексом всегда было «что-то не так». Древние культуры решали свои проблемы через мистериальные оргии. Наша — через оргию болтовни. К сожалению, эти «решения» не убирают «что-то не так» из секса.

Проблема с сексом в том, что он не тождественен с любовью; он должен быть её выражением, но по сути своей не таков. «Трудно пройти любви через игольное ушко влечения», как говорит философ Бадью.

Неудовлетворимое человеческое желание

Новация психоанализа — вовсе не в утверждении основополагающей роли либидо (вообще-то это трюизм), а в различении потребности и желания. Если бы дело было только в потребности (скажем, сексуальной) то все было бы легко: ее надо удовлетворить. Но желание неудолетворимо, оно взыскует невозможного, бесконечного наслаждения. Поэтому и сам коитус уже является сублимацией, возведением «сексуального партнера» в статус Вещи, как сказал бы Лакан. Наслаждение — «невозможное», а стало быть в сексе мы сублимируем, а собственно исполнить желание — невозможно; или возможно, но, скажем, в мистическом экстазе.

Почему так важно именно либидо? Потому что оно — единственный инстинкт, направленный на субъекта. Например, голод куда более настойчив и насущен, но хотим мы в нем не человека. Итак, на самом деле что-то не так не с сексом, а с желанием. Животное пребывает в гомеостазисе (потребность-разрядка). Человеку же присуще желание — и именно оно «размыкает» человека к бытию.

Желание — это то, что я хочу: моя воля, моя свобода. Но парадоксальным образом оно приходит как приказ извне. Желание и воля в человеке противоборствуют. Само по себе желание — благо. Добро и зло появляются, когда начинает проявляться человеческая воля, как говорил апостол Павел: «чего хочу — не делаю, а чего не хочу — делаю». Например, хочу проснуться, но сон меня борет; люблю свою жену, но хочу другую женщину.

Мы не свободны и в своих желаниях и перед ними. В немыслимой дали грехопадения пути воли и желания разошлись, и их сложная игра ткет социальную и психическую ткань. Эта сложная механика описана аскетической литературой, психоанализом, художественной литературой. Вот эта-то игра делает «что-то не так» с сексом.

Секс и этика

Специфическое «не так» нашего времени в том, что мы потеряли этические критерии в сексуальности.

Что плохо, а что хорошо в сфере сексуальности? Мы не найдем внутреннего критерия, который позволил бы нам однозначно ответить.

Сексуальную этику современности определяет идея добровольного информированного согласия. Секс «хорош», когда согласны все стороны. В сущности, осуждаемо ныне только изнасилование — и педофилия из-за «недееспособности» ребенка; впрочем, антипедофильская истерия, столь свойственная нашему времени, — симптом чего-то неладного.

Что современное христианство говорит по этому поводу? Не скажем ли с болью: ничего толкового? Оно просто воспроизводит список древних запретов, не будучи в силах объяснить их смысл. Предположительно Церковь и «современность» дискутирует о сексуальной этике. Но аргументация обоих сторон неясна.

Любовь — последний миф современности

Однако общее поле сексуальной этики для Церкви и секуляризма существует. Идеал Церкви — моногамный брак в любви. Но ведь точно такой же идеал исповедует и современность. Миф о любви — последний работающий миф нашей культуры. Подтверждением тому — бесчисленное количество романтических комедий, мелодрам, ток-шоу и пр. и пр. Кстати, в «гей-проблематике» обычно не замечают что ЛГБТ-активисты борются не за «право на разврат», а за признание их практик равночестными с романтической любовью, моногамным браком.

Итак, верхняя граница у нас одна. Но ведь и нижняя тоже: и секуляристы, и христиане признают бесконечную мерзость изнасилования. Поле боя оказывается общим полем рассуждения. Речь идет о свободе и любви: ценностная шкала на самом деле общая, только отметки на ней мы делаем в разных местах, выше или ниже. Настоящая дискуссия возможна — другое дело, что ее не происходит.

В этом месте мы можем ответить на поставленный выше вопрос: почему современность столь много болтает о сексе? Любовь — смысл христианства, а современность сущностно постхристианская — она отказалась от христианства, но вся исходит из него. Идея любви — последний след христианства. Но если любовь — главное, а при этом ты — материалист, логично, что твоя любовь сводится к физиологическому процессу. Любовь — да, но как «личная жизнь», «отношения». «Отношения» — наше всё, единственно важное, святое. То что это тупик как нельзя ясно выразил Мишель Уэльбек в своём творчестве. В «отношения» уходит всё, всё многообразие человеческой жизни. Современность, скажем, не понимает, всерьёз не воспринимает дружбу, служение, соратничество, творчество, религию наконец (помимо «отношений» есть только «работа» и «отдых» бех экзистенциальной нагрузки — мы не знаем достоинства труда и прелести праздности). Все экзистенциальные нужды канализируются в «личную жизнь». Поэтому, к слову, любая позиция ныне возможна, кроме позиции девственника — ей просто нет места (и поэтому девственник — подлинный извращенец нашей культуры; кстати по Честертону именно ликвидация культа девства привела к культу детства, этой исключительно новоевропейской реалии, культ детей есть тайный культ девственников).

Все дело, повторим, в желании, а не в сексе. Желание желает чего-то невозможного, неотмирного. Человек богоподобен, а Бог непостижим. Человек подобен Богу в непостижимости, в радикальной инаковости. И хочет он «чего-то другого», Иного. Как Бог не имеет пола, так и человек в непостижимой глубине своей тоже не имеет пола («во Христе нет ни мужчины, ни женщины»). Сведение желания к «отношениям», фетишизирует его, зыкрывает желанию его истинную цель, закрывает другие возможности сублимации. Так человек в характерном растянутом блуде переходит от одних «отношений», кончившимися разрывом к другим, обреченными на разрыв же.

Конечно, эрос — привилегированная метафора стремления к Богу в христианстве — вспомним хотя бы Песнь песней, образ Христа как Жениха, Царствия Божия как чертога брачного, — но лишь метафора. Есть другие, например метафора жадности: купец, возжелавший драгоценную жемчужину, продает ради неё свое имение. Человеку, согласно Евангелию (а также — святым Отцам, психоаналитикам и великим писателям) свойственна неудолитворимая алчба. И если желание не находит свою жемчужину — оно выливается в секс.

Почему Церковь говорит о сексе?

Что же с церковным сознанием? Проблема в том, что его нет. Церковное сознание захвачено мирским дискурсом: иногда прямо, а чаще — в форме фундаменталистской реакции. Ведь фундаментализм — просто зеркальный близнец дискурса современности, слепок с того, что исповедает мир сей. Не альтернатива, а отражение, тень. Яркий пример — споры о гомосексуализме.

Разве нынешнее церковное сознание не замкнуто на проблемах гомосексуальности, т. е. как раз таки на проблеме суперпопулярной в миру? И разве это сознание не суть сознание злобы против гомосексуалов, но никак не любовь к ним, коя вроде бы как должна проявлять Церковь к грешникам? Что мы слышим, кроме злобного цитирования двух-трёх кусочков Писания, отрицающих гомосексуальность? Но цитата — не доказательство. А тон говорит о чём угодно, но не о любви (инквизитор, поджигая костер, тоже говорит, что любит грешника). Так Церковь ныне являет себя как секта антигомосексуалистов… В чем наша Весть? В том ли, что Христос воскрес? Или в том, что гомосексуалы — «п…ры»?

И почему мы не слышим проповедей о разводах, кои вообще-то строго запрещены Евангелием? Почему Церковь громко не осуждает проституцию, коя процветает? Почему представить себе современное «Увещевание к девству» невозможно? Почему, наконец, мы говорим только о сексуальных проблемах? Стоит всегда помнить, что даже Содом уничтожен не за «содомию», а за «праздность, пресыщенность» и за то, что «не подавал руки нищему», как говорит пророк Иезекииль. Осуждает ли Церковь социальную несправедливость с тем же пылом, что и гомосексуальность? — нет. Церковный дискурс захвачен дискурсом мирским — и мы бесконечно говорим о геях…

Церковное сознание должно вспомнить Благую Весть. Христос спас нас. Значит, спасена и наша сексуальность.

Грех не победить запретами

Тайна воли — в ее божественной свободе. Выбор, решение личности нельзя предсказать — это тайна благодати. Предположим, что личность сделала выбор в пользу Христа. Христиане не борются со своими желаниями, своей природой. Они благодатью Божьей перестраивают природу согласно Замыслу и исцеляют желания. В том числе — сексуальные.

Как происходит это исцеление — через запреты? Церковь, следуя апостолу Павлу прекрасно знает (ну или должна знать), что запрет (Закон) не ликвидирует грех, а провоцирует его. Оппозицию «закон — грех» Новый Завет заменяет оппозицией «закон — любовь». Спасает любовь, а не запрет. Новый Завет ставить на место греха — любовь.

Знаменитое «кто без греха, пусть первый бросит в неё камень» толкуют обычно как «все мы, мол, грешники, куда нам судить» — и упускают главный смысл. В тот момент был один абсолютно Безгрешный. Но Он как раз камень не бросил, а остановил побиение. Так действует Евангелие, таково христианство.

Целомудрие — невозможный идеал христианства

Что абсолютно непонятно для современного сознания, так это целомудрие: в моногамии ли или в монашестве. Слепое желание разрывает животный покой исполнения потребностей, ему всегда мало. Оно расплескивается в «идиотском удовольствии» мастурбации, все в большем отчаянии, обиде, ненасытимости, перетекает в садомазохисткие формы.

Но если желание, направленное к ложной цели, вырождается в садомазохизм, пожирает себя и всё вокруг, то желание ис-целенное направленно к Источнику и Цели всякой любви. Тайна целомудрия, тайна аскезы — это тайна желания, противоборствующего потребностям, разрушающего животный комфорт ради Желаемого.

Купец, алчущий Жемчужину, распродал свое имение, уничтожил свое богатство. Желание находит себя в жемчужине Любви: у супругов опосредованно — через любовь друг к другу. У монахов, отцов и матерей Пустыни, столпников и юродивых, с присущей всем влюбленным чрезвычайностью и избыточностью жестов — прямо в Любви. Вот она, убийственная мощь желания: в разрушительности неудолетворенного желания, в упрямой верности супругов, в огне Пустынного подвига. Желание удовлетворится только Богом.

Возможно ли достичь этот идеал? Конечно, нет. Христиане не проповедуют нечто «естественное», не призывают к чему-то возможному. Когда Христос огласил свое учение об абсолютной моногамии, ученики ответили: «лучше не жениться». И Христос ответил: «что невозможно человеку, возможно Богу». Христиане исповедуют этику чуда. Христианам, как говорит Евангелие, не опасен яд змей и скорпионов. Это невозможно — и точно так же невозможно наслаждение, взыскуемое желанием. Точно так же невозможно воскресение Христа. Но Христос воскрес, а грешники — мы — спасены.

Человеческое желание взыскует невозможного наслаждения. Последний миф современности — любовь. Но любовь — это имя Бога. Это Его на самом деле хочет любое желание. И соединение с Богом — это то самое желанное невозможное наслаждение. И во Христе наши желания спасены, исцелены и исполнены.

SOURCE: http://blog.predanie.ru/article/spasennaya_seksualnost/