Запрещать проще, чем разрешать

Что едим?

Нередко принадлежность человека к христианству в глазах других определяется тем, что он соблюдает какие-то запреты. Когда я прихожу к своей бабушке, она у меня спрашивает все время: «Что тебе можно есть?» То есть она всегда помнит, что мне периодически что-то есть нельзя.

А однажды, наоборот, я услышал мнение, что запретов у нас меньше. На оглашении я спрашивал у людей, в какой вере они планируют воспитывать своих детей. «В нашей, христианской», – услышал в ответ. На что задал другой вопрос: «На каком основании вы себя относите к христианам?» Сначала повисла пауза, а потом одна женщина нашлась и, удивленно посмотрев на меня, заявила: «Ну мы же всё едим». То есть вот мусульманам, например, нельзя есть какую-то пищу, а христианам – можно. Поэтому тот, кто «ест всё», по мнению этой дамы, – христианин. Такое вот гастрономическое разделение.
Руководство к действию

С другой стороны, апостол Павел говорит: «Все мне позволительно, но не все полезно» (Кор. 6:12). Так что христианство – это совсем не про прямые запреты. Вспомним начало Нагорной проповеди: там речь идет не о том, чтобы ты что-то не делал, а о том, каким нужно быть, что делать, чтобы достичь блаженства – высшей формы счастья.

Дальше в Нагорной проповеди много запретов, но они касаются в большей степени как раз нравственной жизни человека, а не ритуальной, не обрядовой, не гастрономической жизни. То, что в нашей повседневной церковности этот баланс часто не соблюдается и мы больше делаем упор на обрядовые запреты, нежели на нравственные, – это просто беда.

Если бы в повседневной жизни работали такие запреты – нельзя осуждать, гневаться, гордиться, – это было бы гораздо полезней, чем культивируемые у некоторых запреты, какой рукой свечки ставить, с какой стороны в храме стоять мужчинам, с какой – женщинам.

Сначала про счастье

Большая ошибка, что мы, когда начинаем кому-то говорить о христианстве или проповедовать, то начинаем с запретов. Мы говорим: «Когда ты будешь христианином, то тебе будет нельзя вот это и это». А человек со стороны смотрит и думает: «А для чего мне лишнее брать на себя?»

Апостольская проповедь никогда не начиналась с запретов. Она, наоборот, сначала давала человеку понятие о Боге, о свете, о счастье, то есть о том смысле жизни, который принес в мир Христос.

А потом, когда человек это счастье осознал, почувствовал этот свет, как-то стал к нему причастен, тогда уже можно объяснять, как его сохранить, не растранжирить.

Вся православная аскетика на этом и строится: что сделать для того, чтобы счастье общения с Богом сохранилось в твоей жизни.

А если не дать самого главного – понятия полноты Божественного счастья – и оградить человека забором каких-то запретов, он так и будет сидеть за этим забором в тенечке. Может быть, ему будет комфортно, он будет себя считать лучше, чем все другие люди, просто на том основании, что он запреты эти выполняет, а они нет. В духовном плане это ему никакой пользы не принесет.

Проповедникам всегда легче всего запрещать людям что-то. А если попросить объяснить, для чего они запрещают и какие отрицательные последствия это за собой влечет, то проповедники нередко могут быть обескуражены таким простым вопросом.

С кем говорить про нравственность

Сейчас, при всеобщем релятивизме элементарных основополагающих ценностей, создается ощущение, что Церковь осталась единственным хранителем этого знания: не убей, не прелюбодействуй, не воруй. Да, с одной стороны, Церковь должна об этом говорить.

Но, опять же, нам надо обратить внимание, что апостол Павел никогда не учил нравственности язычников. Да, он говорил о том, что они живут безнравственно. Но ему и в голову не приходило их как-то менять. А нравственности он учил тех людей, которые уже стали христианами. Для того, чтобы они ими и остались. А язычники – они же внешние по отношению к Церкви. Как я могу на них повлиять?

Некоторые священники взяли на себя роль учителей нравственности для внешнего мира, забывая о том, что мы все-таки Христа должны проповедовать, а не просто общечеловеческие нормы.

Бывает весьма странно, когда священник, проповедник привыкает видеть свою задачу в том, чтобы людей чему-то учить, запрещать им то-то и то-то, а самое главное говорить забывает. Он о Христе не говорит, о спасении, о Воскресении, о вечной жизни, о душе: все эти разговоры кажутся уже какими-то второстепенными и ненужными. А первое – семейные ценности, нравственные ценности. Интересно, что о ценностях всегда говорят во множественном числе.

Когда мы открываем Евангелие, мы там читаем не о ценностях. Мы читаем о ценности! Например, в притче о жемчужине, которую человек нашел, а потом идет и продает все свое имущество, чтобы купить эту драгоценную жемчужину (см. Мф. 13:45-46). Эта жемчужина – это же единственное число. Самая главная ценность в христианстве – это Христос. Если мы продолжим распыляться и считать, что ценности – это нравственность, семья, духовность, а о самом главном – умолчим, то это уже будет не христианство, а морализаторство.